рублей, гад! Это ж надо!
Петро достал из кармана старых галифе два стакана.
Помолчали.
-- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.
--
Ну,
не
говори.
Наливай
своего
дорогого... Я
в войну
пил тоже
какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
--
Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это
клопы коньяком
пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
-- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет.
Ночь
истекала.
А луна все сияла.
Вся
деревня
была залита
бледным,
зеленовато-мертвым светом.
И
тихо-тихо.
Ни
соба­ка
нигде
не залает, ни
ворота
не скрипнут. Такая тишина
в деревне
бывает перед рассветом.
Или в
степи еще
--
тоже перед
рассветом, когда в низинках незримо
скапливается
туман и сырость. Зябко и тихо.
И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
Сижу за решеткой
В темнице сырой... --
завел
первым Егор. Петро поддержал.
И так неожиданно
красиво
у
них
вышло, так -- до слез -- складно и грустно:
Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном...
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал­ся с ней и пошел.
Был
он
опять
в нарядном костюме,
в
шляпе и при
галстуке.
Но
какой-то
задумчивый. Люба очень радо­валась,
что
он
пошел с ней,
--
у
нее
было
светлое настроение.
И
утро было
хорошее --
с
прохладцей,
ясное.
Весна
все-таки, как ни крутись.
-- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба.
-- Так... -- неопределенно сказал Егор.
-- В баню зачем-то поперлись. --
Люба засмеялась. -- И не боятся ведь!
Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:
-- Чего?
-- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются.
Егор
с
изумлением и ласково посмотрел на Любу...
И
по­гладил
ее по
спине. У него это нечаянно вышло.
-- Правильно:
никогда не
ходи
ночью в баню. А
то
эти черти... Я их
знаю!
-- Когда ты
ночью на машине
подъехал,
я слышала. Я ду­мала, это
мой
Коленька преподобный приехал...
-- Какой Коленька?
-- Да муж-то мой.
-- А-а. А он что, приезжает иногда?
-- Приезжает, как же.
-- Ну? А ты что?
-- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез­вый-то ни разу и не
приезжал, а
я
его пьяного прямо видеть
не могу: он
какой-то
дурак вовсе
делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях
унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так
далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся
к людям, очерченным резко, хоть
иногда кривой линией, но резко, определенно.
--
Да-да-да, -- притворно посочувствовал
Егор, -- прямо беда
с этими
алкашами!
-- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая:
слезы да ругань.
-- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько!
-- Ферма... Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
-- Вот они...
коровы-то, --
повторял он. --
Вишь,
тебя увидели, да?
Заволновались.
Ишь, смо-отрют... --
Егор
по­молчал...
И вдруг,
не желая
этого, проговорился: -- Я
из
всего детства мать
помню да корову.
Манькой
звали корову. Мы ее
весной, в
апреле, выпустили из ограды,
чтобы она сама
пособирала на улице. Знаешь: зимой возют,
а
весной из-под снега вытаивает, ..далее 

<ght -->