Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
--
Я тоже был гордый!
Я очень
красиво выразился: "Не моя воля, что я
родился
под
этой
крышей, отныне
моя
воля
в
том, что
я навсегда ухожу
отсюда!" Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
-- Почему все? -- возразила Люба.
-- Все, без исключения, -- подтвердил профессор.
-- Ну а дальше? -- попросила Нюра.
-- Я ушел. Простите, уехал.
-- А она?
-- Она осталась.
-- Но вы же любили ее!
-- Да. Но себя я тоже любил. Себя
я любил больше. Я ушел в
Вологду, в
Вологодчину, в
деревню.
Я
стал
учите­лем. Это
было
прекрасное время!..
Знаете, ближе
к осени, когда
с осины упадет первый лист, воздух
в лесу --
зеленый...
-- Что же дальше? -- все не терпелось узнать Нюре.
-- Дальше... Я встретил там Машу... Свою Марью Ива­новну. И все.
-- А Катя?
-- А Катя встретила своего... какого-нибудь Василия Ивановича -- баш на
баш.
-- А кто раньше встретил: Катя или вы? -- спросила Люба.
Профессор засмеялся.
--
Вот что значит --
не романист я! -- пропустил
такую главу... Катя
встретила первая. Я был очень далеко... в дерев­не -- с экспедицией. И там я
узнал. И ушел в свою
деревню.
На этот раз
я ушел пешком. Я шел пешком сто
двадцать верст...
-- Что же, никто не мог подвезти?
-- Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не
на телеге же страдать.
И,
знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в
скоротечные --
в
одну
ночь -- перерождения...
Но
в
сто
двадцать верст
вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого... Много понял.
-- Господи, прямо как в книге, -- сказала завороженная Нюра.
-- Вот это-то
я и
понял главным образом: что все это -- мое горе, мои
страдания -- это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом...
-- А к отцу-то вы вернулись?
-- Нет. Уже не
вернулся.
И вообще дальше уже... нечто иное. Не роман.
Но роман был захватывающий... А?
Обе в один голос -- и Нюра, и Люба -- воскликнули:
-- Очень интересно!
-- Очень!
В купе заглянул проводник:
-- Чайку желаете?
--
Желаем!
-- сказал
профессор. -- И
побольше,
пожа­луйста. Десять
стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
-- Нет, газеты на станциях.
Иван
воспользовался
приходом
проводника,
скоренько
надернул
под
простынью штаны, слез с полки.
-- Здравствуйте, -- сказал невнятно,
взял полотенце и ужом выскользнул
из купе.
-- Стыдно, -- сказала Нюра.
-- Чего? -- не понял профессор.
-- Ну... вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
-- Ну, зачем же так? Так даже скучно.
-- Ничего, пускай. Пускай помается.
-- Всегда так?
-- Всегда.
А если где
подерется,
то и ночевать домой не придет --
в
мастерской спит, у сторожа. Дня по два там жи­вет. Совестно.
Поезд подошел к станции.
Иван,
с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побе­жал к
газетному
ларьку. Накупил газет -- всех по одной... по­бежал обратно.
В купе готовились пить чай.
Иван вошел с газетами...
Положил их
на стол. Фальшиво-небрежным тоном
сказал:
-- Почитаем, что ли...
-- Газеты! -- удивился профессор. -- Где достал, Иван?
-- Там... -- Иван кивнул в сторону станции.
-- Ну как? -- спросила Нюра строго.
Иван
вздрогнул,
быстро поднял голову и
опустил. Спро­сил тоже скоро,
испуганно:
-- Что, что?
-- Ничего!
-- А что? Ничего. А что?
-- Ничего... и совесть спокойна, и душа не болит?
--
А что, что?
-- тихо, впробормот спрашивал
Иван. И
ни
на кого не
глядел.
--
Крепкая
же
у
тебя
совесть... --
Нюра
взяла полотенце
и пошла
умываться.
Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)
-- Попало? -- спросил профессор.
--
Та-а... -- Иван
поморщился, не
поднимая
головы. Он читал газету,
которую разложил у себя на коленях.
-- Голова болит?
-- Не! ..далее 

<ght -->