В годы войны, в такое тяжелое время, когда весь труд лег на плечи женщин и подростков, когда нагая нищета ходила по селу и не только заглядывала, а селилась чуть ли не в каждой избе, люди были добрее: чем могли — помогали друг другу, советовались, вместе оплакивали похоронки, делили последний кусок хлеба с теми, у кого особенно было много детей. А таких семей было немало. Но не согнулись женщины, выжили, вынесли на своих плечах непосильную ношу, растили и учили детей. О каком-то особом воспитании, конечно, говорить не приходилось. Воспитывали примеры матерей и земля-матушка. Никто из подростков, которые работали вместе с женщинами, не связал свою дальнейшую жизнь с преступным миром. И как бы ни выматывала колхозная работа женские силы, задора женщинам было не занимать.

Праздники они худо-бедно, но отмечали. Однажды собрались они в один из таких праздничных дней, чтобы матушку-грусть развеять. Ждут маму. Возмущаются:

— Сколько же можно ждать!

Появляется мама, они набросились на нее.

— Чо так долго-то? — чуть ли не хором говорят они.

— Ой, бабы, — отвечает она, — не ругайте меня. Выстирала вчера платье самотканое, повешала, а утром встала, оно еще сырое. И куда я его не вешала, чтобы побыстрее подсохло: и на печку клала, и к чувалу прикладывала. Вот, посмотрите: еще сыроватое. Разжигала утюг (в то время утюги разжигали древесными углями — электричества не было) да гладила целый час.

Вот это у нее единственное выходное — праздничное было платье. Выткала, сшила и в ящик, как наряд. У меня тоже такое платье было. Мама разрешала в нем ходить только в школу, говорила — береги.

По жизни мама была, нельзя сказать, суровая, но очень-то и не жаловала: держала нас, особенно меня, на притужальнике. Васю она могла простить и не наказать за какую-нибудь провинность, потому что он был помощником, мужичком в доме, а для меня всегда была хворостина в углу. Бывало, только посмотрит на эту хворостину — бежишь, ищешь в доме пятый угол. Ведь только позже сознаешь, что, видимо, так и должно быть. Она — и отец, и мать, и отпечаток жизни.

В семнадцать лет Вася оставил техникум (третий курс) и решил поехать в Москву. И не из-за отсутствия куска хлеба в доме — ему нужна была духовная пища. Им руководили стремление, решимость, тяга к знаниям, к каким знаниям — он еще и сам не знал. А у мамы какая-то необузданная железная сила воли, вера в сына. И почему именно Москва? Да потому, что его уже связывала ниточка с журналом «Затейник», куда он посылал свои юношеские рассказы, а ответ издательства получал односельчанин Шукшин Василий Максимович, который сказал: «Получал письма из Москвы, вроде мне — Шукшину Вас. Мак., а распечатаю — не мне». На вопрос, куда девал письма, отвечал: «Курил, потому что бумага была папиросная, тонкая».

После слез, разговоров и уговоров мама решила продать кормилицу-корову Райку и отправить его в столицу, не имея ни родных, ни знакомых ни в Москве, ни под Москвой. Вася вспоминал:

— Мне шел семнадцатый год, когда я ранним утром по весне уходил из дома. Мне еще хотелось разбежаться и прокатиться на ногах по гладкому, светлому, как стеклышко, ледку, а надо было уходить в огромную, неведомую жизнь, где ни одного человека родного или просто знакомого. Было грустно и немножко страшно. Мать проводила меня за село, перекрестила на дорогу, села на землю и заплакала.

Перед выходом на Чуйский тракт мама попросила Васю трижды поцеловать печь с приговором — матушка-печь, как ты меня согревала, поила и кормила, так благослови меня в дальнюю дорогу.

Эти слова мы повторяли каждый раз, когда уезжали из дома. Много мама пережила, много делила ночей с бессонницей, просила господа Бога дать ей терпение, а сыну — спасение. Но рук она не опускала даже тогда, когда Васю комиссовали с флота по болезни — язва желудка. По совету медика мама лечила его народным способом и подняла. Он осуществляет свою давнюю мечту — окончил десять классов экстерном, чтобы продолжить учебу. И виделась ему опять Москва.

Мама рассказывала:

— Мне сестры родные и хорошо знакомые люди говорили, что ты, Маня, из него хочешь получить, генерала, что ли? Но я свою душу никому не распахивала, а в мыслях-то у меня было: «Ну-у, зачем генерал?» А сама ей-богу не знала, кем он будет, но верила, что из него будет большой человек. Я, бывало, даже отцу своему не признавалась, что замечала в сыне способности. Много читал. Все подряд читал. Бывало, даже залезет на стожок сена и читает при лунном свете. Темно уж, а его нет. Смотрю — на стожке головенка торчит, крикну:

— Вася!

Он сползет со стожка и говорит: «Знаешь, как хорошо читать при лунном свете». Тогда электричества не было, освещались жировушкой (в блюдце наливали жир и в картофельный кружочек протягивали фитилек). Но жир для нашей семьи был дефицитом. Я поделилась со своей соседкой (сродной сестрой), что Вася зачитывается. Она мне рассказала случай, когда у нас в деревне один читал много и свихнулся умом. Ну все, опять покой потеряла. И в этот же день он принес стопку тоненьких книг про Мичурина, Лысенко, еще какие-то, я вскипела, схватила эти книги и к горящей печке. Вася заплакал, сказал, что он их обратно унесет. Унес. А у меня сердце разрывается. Господи, думаю я, почему же нельзя читать-то?

И поделилась своей думой с Анной Павловной, учительницей географии, эвакуированной из Ленинграда. Спасибо ей. Она научила его, как и что читать. Составила ему список. Книги он брал в библиотеке. Он, правда, поспокойнее стал читать. Вижу, мальчишка изменился, и я сама стала покупать ему книги. Помню, купила ему большую, толстую книгу Островского с пьесами. Он мне сказал:

— Мама, ты мне не бери толстые книги, я их не люблю. Люблю книги потрепанные, зачитанные.

Это только мамино пророческое чутье подсказывало, что он будет большим человеком. Особыми способностями среди своих сверстников Вася не выделялся. В школе учился средне, читал, действительно, много. Маминым желанием было, чтобы дети учились в институтах. Она говорила:

— Я чурбан, так вы хоть учитесь.

Но «чурбаном» она, конечно, не была. Она была советницей, не обделенной юмором, умела заглядывать в будущее. Находила выходы из сложнейших жизненных ситуаций, приговаривая: «Господь помог». Сожалела, что она неграмотная. Говорила:

— Была бы я мужиком, я бы всю жизнь училась и строилась.

Как будто учиться и строиться только дано мужику…

Вася пишет: «А вот мать моя… Много сил, собственно, всю жизнь отдала детям. Теперь думает, что сын ее вышел в люди, большой человек в городе. Пусть так думает, я у нее учился писать рассказы».

В 1954 году, после сдачи экзаменов в два московских института, Вася пишет маме телеграмму такого содержания: «Поступил в историко-архивный институт заочно, во Всесоюзный государственный институт кинематографии очно. Советуй, в каком остаться». Мама, не раздумывая, шлет телеграмму: «Только очно, мама». Она знала: двоих студентов ей будет учить нелегко (я в то время училась в Новосибирском педагогическом институте), но поняла, что ее желание, чтобы дети учились в институтах, сбывается и потому мирилась со всеми трудностями… Она никогда не жаловалась, а только хотела, чтобы мы учились на стипендию, чтобы получили хороший документ, но ни слова о том, как ей трудно нас учить, отказывая себе во всем.

В одном из писем домой Вася писал:

«Здравствуй, мама!

Получил 200 рублей (старыми деньгами), посылку вторую и письмо. В посылке все сохранилось. Мама, так ты что делаешь? Купила пальто. Милая моя, ведь я бы с таким же успехом проходил в шинели осень и весну. Получаю посылку, опять, как маленький вагончик. Что же, думаю, она сюда умудрилась еще что-то положить. Развертываю, а там новехонькое пальто. Вот тебе раз. Но я его пока носить не буду. Вот дотаскаю шинель, а там уж… Деньги у меня есть. Питаюсь хорошо. Что хочу — то и беру. Числа до 15 октября денег хватит. Больше не присылай пока. Рубашка мне очень понравилась. Больше не покупай. Эти пять лет не износить. И вообще, мама, больше ничего не покупай.

Сегодня получил твое письмо с фотокарточкой. Фотокарточка изумительная. А этот Борзя так прямо глава семьи. Глаза выпучил. Мама, ты как будто немного похудела. Милая моя, напиши честно, как живешь? Как питаешься? Денег мне хватает через глаза. Насчет валенок. Да, мама, придется, наверно, выслать. Это верно ты говоришь. Москва-то Москвой, а зима зимой.

Живу очень интересно, мама. Очень доволен своим положением.

Спасибо тебе за все, родная моя.

Успехи в учебе отличные. У нас не как в других институтах, о результатах обучения известно сразу. Ну, вот пока и все.

Итак, мама, повторяю, что я всем решительно обеспечен.

Недавно у нас на курсе был опрос: кто у кого родители, т. е. профессия, образование родителей студентов. У всех почти писатели, артисты, ответственные работники и т. п. Доходит очередь до меня. Спрашивают: кто из родителей есть?

Отвечаю: — Мама.

— Образование у ней какое?

— Два класса, — отвечаю. — Но понимает она у меня не меньше министра. Смеются.

Как здоровье Наташи?

Борзе надери, пожалуйста, уши, чтобы не сидел так, как барин в кресле. Я чуть не умер со смеху, когда взглянул на фотографию. Когда это вы фотографировались?

Ну, будь здорова, милая.

Твой Василий».

газета «Алтайская правда», № 300 (23862), суббота, 17 ноября 2001 года
Исходный текст заметки

На главную страницу

Жизнь в датах | Генеалогия | Энциклопедия | Публикации | Фотоархив | Сочинения | Сростки | Жалобная книга | Ссылки