-- Коля.
-- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще
надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
--
Пить надо
меньше, дурачок,
--
участливо сказал
Егор. --
Кол-то
выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было
за ним, -- наверно Коля, -- но его ос­тановили:
-- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в
другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по
широкой борозде, сам
себе удивляясь: неужели это его рабо­та. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
-- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он
оглянулся
по
степи,
вдохнул
весенний земляной дух и
на
минуту
прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он
любил слушать,
как
гудят телеграфные
столбы. Прижмется
ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это
чувство
помнил: как будто это нездешний
какой-то гул, не на земле гудит, а
черт знает где. Если покрепче зажмуриться
и целиком вникнуть в этот
мощный
утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что
ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот
была
же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось толь­ко вот это
немногое: корова Манька,
да как
с матерью носи­ли на себе
березки,
чтобы
истопить
печь. Эти-то дорогие воспоминания
и жили
в нем, и, когда
бывало
вовсе
тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на бере­гу
реки,
саму реку...
Легче не
становилось, только
глубоко жаль было
всего
этого и грустно, и по-иному щемило серд­це -- и
дорого, и больно. И теперь,
когда
от
пашни
веяло
таким покоем, когда голову грело
солнышко
и можно
оста­новить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал,
как это будет --
что
он
остановится,
обретет
покой.
Разве
это
можно?
Жило
в
душе
предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще
раз оглядел степь. Вот
этого и будет
жаль. "Да
что же я за
урод
такой! --
невольно
подумал он. -- Что
я жить-то
не
умею? К чертям
собачьим!
Надо
жить.
Хорошо
же?
Хорошо.
Ну
и радуйся".
Егор
глубоко
вздохнул.
-- Сто
сорок лет
можно
жить... с
таким воздухом, --
ска­зал
он. И
теперь только увидел на краю поля березовый ко­лок и пошел к нему.
-- Ох,
вы мои хорошие!.. И
стоят себе: прижухлись с кра­ешку и стоят.
Ну,
что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. --
Ox, ox
нарядились-то!
Ах, невестушки вы мои,
нарядились. И молчат стоят.
Хоть бы
крикнули, по­звали -- нет, нарядились и стоят. Ну,
уж вижу теперь, вижу
--
красивые. Ну,
ладно, мне пахать
надо. Я
тут
рядом
буду,
буду
заходить
теперь. -- Егор отошел немного от березок, огля­нулся и засмеялся: -- Ка-кие
стоят! -- И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
-- А то простоишь с вами и ударником
труда не станешь. Вот
так вот...
Вам-то что, вам все равно, а мне
надо
в ударни­ки выходить. Вот так.
-- И
запел Егор:
Калина красная,
Калина вызрела,
Я узалеточки-и
Характер вызнала-а,
Характер вызнала-а,
Характер ой како-ой...
Так с песней он залез
в кабину и двинул всю железную громадину вперед.
И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился ..далее 

<ght -->