странно-то!
...Сидел я вот
так на кладбище в большом городе, заду­мался. Задумался
и не услышал, как сзади подошли. Услы­шал голос:
-- Ты чего тут, сынок? Это моя могилка-то.
Оглянулся, стоит старушка, смотрит мирно.
-- Моя могилка-то, -- сказала она еще.
Я вскочил со скамеечки... Смутился чего-то.
-- Извините...
-- Да что же?..
Садись, --
она села на скамеечку и пока­зала рядом
с
собой. -- Садись, садись. Я думаю, может, ты перепутал могилки.
Я сел.
--
Сынок у
меня тут, -- сказала она,
глядя на ухоженную могилку.
--
Сынок... Спит, -- она молча поплакала, молча же вытерла концом платка слезы,
вздохнула. Все
это
она
проделала привычно, деловито...
Видно, горе ее --
давнее, стало постоянным, и она привыкла с ним жить.
-- А
ты чего? -- спросила старушка, повернувшись ко
мне. -- Тоже есть
тут кто-нибудь?
-- Нет... я так. Зашел просто... Зашел отдохнуть.
Старушка с любопытством и более внимательно посмот­рела на меня.
-- Тут рази отдыхают...
-- А
что? -- я
все
боялся
как-нибудь
не
так
сказать,
как-нибудь
неосторожно сказать. -- Тут-то и отдохнуть. Поду­мать.
--
Оно
так, -- согласилась
старушка. -- Только
дума-то тут... вишь,
какая? Мне надо
там лежать-то, мне, а
не
ему,
-- она повернулась опять к
могилке. -- Мне надо лежать
там, а он бы приходил да сидел
тут -- мне бы и
спокойней было. Куда лучше! Только... не нам это решать дадено, вот беда.
-- Давно схоронили?
-- Давно. Семь лет уж.
-- Болел?
Старушка не ответила на это. Долго молчала, слегка
по­качивала головой
--
вверх-вниз. Когда я
пригляделся потом, понял, что
у нее
это почти все
время -- покачивает головой.
-- Двадцать четыре годочка всего и пожил, -- сказала ста­рушка покорно.
Еще помолчала. -- Только жить начинать, а он вот... завалился туда... А тут,
как
хошь,
так
и
живи, --
она
опять
поплакала, опять
вытерла слезы
и
вздохнула. И повернулась ко мне. -- Неладно живете, молодые, ох нелад­но, --
сказала
она вдруг,
глядя на меня ясными умытыми глазами. --
Вот
расскажу
тебе одну
историю, а ты
уж как
знаешь: хошь
верь, хошь не верь. А все --
послушай да по­думай, раз уж ты думать любишь. Никуда не торописся?
-- Нет.
-- Вот тут у нас, на Мочишшах... Ты здешный ли?
-- Нет.
-- А-а. У нас
тут, на
окраинке,
место
зовут -- Мочишши, там военный
городок, военные стоят. А там тоже есть клад­бище, но оно старое, там теперь
не
хоронют. Раньше хоро­нили.
И
вот стоял один
солдат на посту... А дело
ночное,
темное. Ну, стоит и
стоит, его дело такое.
Только вдруг
слы­шит,
кто-то
на
кладбище плачет.
По
голосу
-- женщина пла­чет.
Да так горько
плачет, так жалко. Ну, он мог там,
видно, позвонить куда-то, однако звонить
он не стал, а подождал другого, кто его сменяет-то, другого
солдата. Ну-ка,
гово­рит, послушай: может, мне кажется?
Тот
послушал -- пла­чет. Ну, тогда
пошел
тот, который
сменился-то, разбудил командира. Так и так, мол, плачет
какая-то
женщина на кладбище. Командир
сам пришел
на пост, сам
послушал:
плачет. То затихнет, а то опять
примется плакать.
Тогда ко­мандир
пошел в
казарму, разбудил солдат
и
говорит: так, мол, и
так,
на
кладбище плачет
какая-то
женщина,
надо уз­нать,
в
чем
дело
-- чего
она там плачет. На
кладбище
давно никого
не
хоронют, подозрительно,
мол...
Кто хочет? Один
выискался: пойду, говорит. Дали ему
оружию, на случай че­го,
и
он
пошел.
Приходит
он на кладбище, плач
затих... А темень, глаз коли. Он спрашивает:
есть тут кто-нибудь жи­вой? Ему откликнулись из темноты: есть, мол. Подходит
женщина...
Он
ее, солдат-то,
фонариком было
осветил -- хотел
разглядеть
получше.
А она говорит: убери фонарик-то,
убери. И ..далее 

<ght -->