Их,
старых,
набралось
за
столом
изряд­но,
человек
двенадцать.
Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое.
--
Ты
кого
говоришь-то? Кого
говоришь-то?
Она
замуж-то
вон
куда
выходила -- в Краюшкино, ну!
-- Правильно. За этого, как его? За этого...
-- За Митьку Хромова она выходила!
-- Ну, за Митьку.
-- А Хромовых раскулачили...
-- Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?..
-- Да не Громовых, а Хромовых!
-- А-а. А то я слушаю -- Громовых.
Мы с Михайлой-то Громовым шишковать
в чернь ездили.
-- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили...
-- Правильно, он маслобойку держал.
-- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты
чо! А Хромов,
сам-то,
гурты вон
пере­гонял из
Монголии. Шерстобитку
они
держали, верно, а маслобойку Воиновы
держали. Их тоже раскулачили. А самого
Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы
искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.
-- Нашли?
-- Девять пар.
-- Дак, а Митьку-то не тронули?
-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился,
его отец и отделил.
Их не тронули.
Но все равно, когда отца увезли, Митька
сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.
-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?
--
Это
Манька! Манька-то тоже ишо живая,
в городе у дочери живет. Да
тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в
деревне.
Пока,
говорит,
ребятишки,
внучатки-то маленькие были,
говорит,
нужна бы­ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала.
-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна,
как маленько ребятишки подросли -- не нужна.
-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни­будь -- он тебе...
-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...
Несколько
в
сторонке от пожилых сидели Егор с Любой.
Люба показывала
семейный альбом с фотографиями, кото­рый сама она собрала и бережно хранила.
-- А
это Михаил, -- показывала Люба братьев. --
А это Павел и Ваня...
вместе.
Они
сперва
вместе воевали,
потом Пашу ранило, но он поправился и
опять
пошел. И тогда
уж его убило. А Ваню
последним убило, в Берлине. Нам
коман­дир письмо прислал... Мне
Ваню
больше
всех жалко,
он такой веселый
был. Везде
меня с собой таскал, я маленькая была. А помню
его хорошо... Во
сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш...
Во,
строгий
какой,
а
само­му всего только... сколько же?
Восемнадцать
ему было?
Да,
восемнадцать. Он в плен попадал,
потом наши
освободили их. Его там
избили
сильно... А больше нигде даже не царап­нуло.
Егор поднял
голову,
посмотрел на Петра...
Петро
сидел один,
курил.
Выпитое
на
нем
не отразилось
никак,
он сидел, как
всегда, задумчивый и
спокойный.
-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под­толкнул.
Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:
-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...
-- Да ты что!
-- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда,
думал, он на
себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.
-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?
-- Ну... везде свои обычаи.
-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни­будь Петро не так,
тот прикинулся дурачком да и плесканул.
-- Ну!.. Что ж я?..
Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем,
посмотрел
в
их сторону... Встретились взглядом с Его­ром. Петро по-доброму усмехнулся.
-- Что, Жоржик, сварил было?
-- Ты прости, Петро.
-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.
Егор включил
магнитофон. И
грянул тот самый
марш, под
который
Егор
входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал
здесь, в
крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло­мился
в мирную беседу.
Но движение есть
движение: посте­пенно разговор за столом
стих. И все сидели и слушали марш-движение.
А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.
Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета­стой занавеской,
которую насквозь всю прошивал лунный свет.
Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.
Егору не спалось. Эта тишина бесила.
Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста­рик похрапывает да
тикают ходики.
Егор ужом выскользнул
из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах
и
длинной ..далее 

<ght -->