оружию, говорит, зря с
собой взял. Солдатик оро­бел... "Ты плакала-то?" -- "Я плакала". "А
чего ты
пла­чешь?" -- "А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная
божья мать и плачу об вашей непутевой жиз­ни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи
так, как я тебе сказа­ла".
"Да я
же комсомолец! -- это солдатик-то ей.
--
Кто
же
мне
поверит, что
я тебя видел? Да и я-то, --
говорит, -- не верю
тебе". А она
вот так
вот
прикоснулась
к
ему, --
и
ста­рушка
легонько
коснулась ладошкой моей спины,
-- и гово­рит: "Пове-ерите".
И
-- пропала,
нету ее. Солдатик вернул­ся к своим и рассказывает, как было дело -- кого он
видал.
Там его,
знамо дело,
обсмеяли.
Как
же!..
--
старушка
сказа­ла
последние
слова
с горечью.
И помолчала обиженно.
И
еще сказала
тихо
и
горестно: -- Как же
не обсмеют! Об-смею-ут.
Вот. А когда
солдатик зашел в
казарму-то
-- на
свет-то,
-- на
гимнастерке-то образ божьей
матери. Вот
та­кой вот, --
старушка показала
свою ладонь, ладошку.
-- Да такой ясный,
такой ясный!..
Так это
было неожиданно
-- с
образом-то -- и
так она сильно,
зримо
завершала свою историю, что встань она сей­час
и уйди,
я бы снял пиджак
и
посмотрел -- нет ли и там чего. Но
старушка сидела рядом
и тихонько кивала
головой. Я ничего не спросил, никак не показал, поверил я в
ее исто­рию, не
поверил, охота
было,
чтоб она
еще
что-нибудь
рас­сказала.
И
она точно
угадала это
мое желание: повернулась ко мне и заговорила. И тон ее был
уже
другой -- наш, сего­дняшний.
-- А другой у меня сын, Минька, тот с женами закружил­ся, кобель такой:
меняет их без конца. Я говорю: да чего ты их меняешь-то, Минька? Чего ты все
выгадываешь-то? Все они
нонче одинаковые,
меняй
ты их, не меняй. Шило
на
мыло менять? Сошелся тут с одной, ребеночка нажили... Ну, думаю, будут жить.
Нет,
опять
не ложилось.
Опять, говорит, не в
те
ворота
заехал.
Ах ты,
господи-то!
Беда
прямо.
Ну,
по­жил
один
сколько-то,
подвернулась
образованная,
лаборанка, увезла его
к черту на
рога,
в Фергану какую-то.
Пишут
мне оттудова: "Приезжай, дорогая мамочка, погостить к
нам". Старушка
так умело и
смешно передразнивала
этих молодых в
Фергане, что я
невольно
засмеялся, и, спохватив­шись, что мы на кладбище,
прихлопнул смех ладошкой.
Но
старушку,
кажется,
даже
воодушевил мой смех.
Она
с
боль­шей охотой
продолжала
рассказывать. -- Ну, я и разлысила лоб-то -- поехала.
Приехала,
погостила... Дура старая, так мне и надо -- поперлась!
-- Плохо приняли, что ли?
--
Да
сперва
вроде
ничего...
Ведь я
же не
так
поехала-то,
я же
деньжонок с собой повезла. Вот дура-то
старая,
ну не дура
ли?! Ну и
пока
деньжонки-то
были, она ласковая
была,
потом деньжонки-то кончились,
она:
"Мамаша, кто же так оладьи пекет!" -- "Как кто? -- говорю. -- Все так пекут.
А че­го
не
так-то?". Дак она набралась совести
и давай
меня
учить,
как
оладушки
пекчи. Ты,
говорит, масла
побольше в
сковородку-то,
масла.
Да
сколько же тебе, матушка, тада масла-то ..далее 

<ght -->