мой, а
хлебни-ка
водицы!"
Нам и
смех,
и силы
вроде
прибавляет. Загнали мы их опять
на остров... И все, с этих пор они над нами
больше
не
тешились.
Вот какая штука, Григорий! Один
завелся -- и
готово
дело, все перестроил. Вот это был -- руководитель. Врожденный.
-- Мда, -- молвил Григорий; история эта не показалась ему поучительной.
Ни поучительной, ни значительной. Но он не стал огорчать дядю. -- Интересно.
Максим
уловил, однако, что не донес до племянника, что хотел
донести.
Помолчал.
--
Видишь,
Григорий...
Я
понимаю,
тебе
эта
история
не
является
наукой... Но, знаешь,
я и на войне
заметил: вот такие вот, как тот Ванька,
мно-ого нам дела сделали. Они всю войну на себе держали, правда. Перед теми,
кто только на словах-то, перед имя же не совестно, а перед таким вот стыдно.
Этот-то, он
ведь
все видит. Ты
ему не словами,
де­лом доказывай... Делом
доказывай, тогда он тебе
душу свою отдаст, Конечно, история... не ах какая,
но,
думаю, выбра­ли
тебя
в
руководители, дай, думаю, расскажу, как я,
к
примеру, это дело понимаю. А? -- Максим посмотрел пря­мо в глаза племяннику,
непонятно и значительно как-то ус­мехнулся. -- Ничего, поймешь
что к
чему.
Пой-ме-ешь.
-- Что потом с этим Ванькой стало? -- спросил Григо­рий.
-- А не знаю. Уехали
они опять куда-то. Вскорости и
уеха­ли. Да разве
дело в том Ваньке! Их таких много. Хотя
я тогда прямо
полюбил того Ваньку,
честное слово. Прямо обожал его. А он еще и... это... не нахальный был. Жили
они
беднова-то, иной
раз и
пожрать
нечего
было. Я
не
знаю...
чего-то
мотались
по
свету...
Так
вот,
принесешь
ему пирог какой-нибудь, он
аж
покраснеет. "Брось, -- говорит, -- за­чем?" Застесняется.
Я люблю
таких...
Уехали потом куда-то. А я вот его всю жизнь помню, вот же как.
-- История твоя не лишена, конечно, смысла, -- сказал Григорий.
-- Не лишена, нет, --
Максим кивнул головой согласно.
Но оттого,
что
история его не вышла такой разительной и глубокой, какой жила в его душе, он
скис, как-то даже от­резвел и погрустнел. -- Не лишена, Гриша, не лишена. На
словах
я
тебе
могу только одно
сказать:
не
трусь. Как
увидют, что
не
трусишь, так станут люди поддерживать...
-- Ну, одной смелости тут тоже, наверно, мало.
-- Мало, -- Максим опять кивнул. Подумал. -- Но смелый хоть не врет, --
Максим снова посмотрел в глаза Григо­рию. -- Не додумается врать, смелый-то.
Чуешь?
А
го­лова...
что
же,
какая
есть. Какую
бог дал. Голова у
тебя
непло­хая.
Но...
бывает...
--
Максим
вдруг
махнул
рукой,
досадли­во
поморщился. -- Заговорился я чего-то. Ладно. Лишка,
видно, хватил,
правда.
Не обессудь, Гриша. Спите, -- Мак­сим встал из-за стола, посмотрел
на дверь
горницы... И спросил шепотом: -- Как жена-то?
-- Что? -- не понял Григорий.
-- Не ворчит, что в деревню увез из города?
Григорий улыбнулся... Не сразу сказал, и сказал тоже тихо:
-- Всякое бывает.
Это Максиму понравилось: ответ правдивый, не
бравый
и не жалостливый.
Он кивнул
на прощание
и пошел к две­ри, стараясь ступать нетяжело, но
все
равно вышло грузно и шумно. Максим поскорей уж дошел последние шаги, толкнул
дверь и вышел в сени. И там только ступил всей но­гой... И на крыльце громко
прокашлялся и сказал сам себе:
-- Эка темень-то! В глаз коли...
Нечаянный выстрел
Нога
была
мертвая.
Сразу
была
такой,
с
рожденья:
тон­кая,
искривленная... висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась.
До поры до времени Колька не
придавал
этому
значения.
Когда
другие
учились ходить
на
двух
ногах,
он научился на трех -- и
все.
Костыли не
мешали. Он
рос вместе с другими
ребятами, лазил по чужим огородам, играл в
бабки -- и как играл!
-- отставит один
костыль,
обопрется на
него
левой ..далее 

<ght -->