загривку. Ванька вон Соломин... так и пустил с крыльца.
-- Ххэ!.. У того не заржавит.
--
А я
для его
же пользы --
назови, мол, сыночка-то Ми­тей, в честь
свояка, свояк-то
в
лепешку расшибется
-- будет посылки слать. Какая
ему,
дураку, разница -- Митя у него будет расти или Ваня?
А жить все же маленько
полегче было бы --
свояк-то
на Севере, тыщи ворочает... А так-то
я их
не
презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко.
Старик допивал остатки вина, поднимался.
-- И все-таки стерьва ты, -- говорил беззлобно. -- Пута­ешь людей.
-- Что, пошел?
-- Пойду...
Зять теперь очухался,
погреб небось копает. Он с похмелья
злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.
-- Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.
-- Спасибо, что выручил.
-- Не за что.
Дед
уходил. А
Макар оставался сидеть на
скамеечке, гля­дел
на село,
курил.
Иногда
из
дома
выходила
больная
жена
--
к
теплу,
к
со­лнышку.
Присаживалась рядышком.
--
Вот ведь сколько домов!.. -- раздумчиво, не глядя на
жену, говорил
Макар. -- И в каждом дому -- свое. А это -- только одна деревня. А их, таких
деревень-то, по России -- ое-ей сколько!..
-- Много, -- соглашалась жена.
-- Много,
-- вздыхал Макар. -- Много. Где же всем по­можешь! Завязнешь
к чертям... Или -- пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков...
Ноль-ноль целых
Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать рас­чет. Директор вчера
ругал Кольку
за
то,
что он "в
такое горя­чее время..."
--
"У вас вечно
горячее
время! Все
у
вас
горя­чее, только зарплата
холодная".
Директор
написал
на
его заявлении:
"Уволить по
собств.
желанию".
Осталось взять
тру­довую книжку.
За трудовой книжкой Колька и пришел.
Книжку
должен
был
выдать
некто
Синельников
Вяче­слав
Михайлович,
средней
жирности
человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый,
в белом
костюме. Синель­ников был приезжий, Колька слышал про него, что он за­нуда.
-- Почему увольняешься? -- Синельников устало смот­рел на Кольку.
-- Мало платят.
-- Сколько?
-- Чего "сколько"?
-- Сколько, ты считаешь, мало?
-- Шестьдесят-семьдесят... А то и меньше.
-- Ну. А тебе сколько надо?
Кольку слегка заело.
-- Мне-то? Три раза по столько.
Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахаль­ству.
-- Не хватало, значит?
-- Не то что
не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать
сроду не
ленился,
а...
Тьфу! --
Колька много
матерился
по поводу своей
зарплаты, возмущался, нехорошо
поминал совхозное начальство, поэтому больше
толочь воду в ступе не хотел. -- Все.
-- И куда?
-- Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.
-- Специальность в кармане, а ты -- ямы рыть.
Ты же во­дитель
второго
класса...
-- А что делать?
-- Водку поменьше пить, --
Синельников все так
же без­различно, вяло,
без всякого интереса
смотрел на Кольку.
Непонятно
было,
зачем он
вообще
разговаривает, спраши­вает.
Колька уставился
в кроткие, неопределенного цвета гла­за Синельникова.
Пошевелил ноздрями и сказал (как он по­том уверял всех) вежливо:
--
Прошу
на
стол
мою трудовую книжку.
Без бюрократства. Без
этих,
знаете, штучек.
-- Каких это штучек?
-- Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел.
-- И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он при­шел... Водку жрать
у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят, --
странно, Синельников
и теперь
никак не возбудился,
не заговорил как-нибудь...
быстрее, что ли,
злее, не нахмурился даже. -- Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!..
Как не надоест-то? Очуметь же можно. Гло­ты несчастные.
Такого Колька не
заслужил. Он выпивал,
конечно, но так, чтобы "глот",
да еще "несчастный"... Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова
взбесили
Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким
они говорились: как будто
та­кой
уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек,
что с ним устали и не
хотят даже нервничать, и уж так -- выгова­ривают что положено, но без всякой
надежды.
--
Да что за
мать-перемать-то!
--
возмутился
Колька. -- Ты
что... ..далее 

<ght -->