взорвался
старик. --
Пошла ты
к... --
и
выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью.
А
за ним
следом
вышла
и
Отавиха.
Какой
-- вышли,
вы­летели, как
ошпаренные.
За
воротами,
не глядя друг
на
дру­га, устремились в
разные
стороны, хоть обоим надо одним переулком идти -- до росстани.
Старик Глухов дал по
селу хорошего кругаля и пришел домой. И плевался,
и матерился, места не мог найти... Сго­ряча даже
подумал: "Подожгу стервозу
такую".
Он,
конечно, не
поджег
Малышеву.
Но ходить к
ней за­рекся. А когда
встречал ее на улице, отворачивался. Не здоровался.
А Отавиха в город ездила, в церковь, -- грех замаливать. Очень страдала
старуха, встречаться с Малышевой избе­гала.
Малышева же
никому,
ни
одному
человеку
в
селе
не рас­сказала про
редкостное сватовство. И Глухов, и
Отавиха ждали, что
она всем
расскажет.
Нет, не рассказала.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Билетик на второй сеанс
Последнее время что-то совсем неладно было на
душе у
Тимофея Худякова
-- опостылело все на свете. Так бы вот встал на
четвереньки и зарычал бы, и
залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
Пил
со сторожем у
себя
на складе (он
был
кладовщиком
перевалочной
товарной базы) -- не брало. Не то что не бра­ло -- легче не делалось.
-- С чего эт тебя так? -- притворно сочувствовал сторож Ермолай.
Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
-- Судьба-сучка...
-- и
дальше
сложно:
-- Чтоб
у
ней
го­лова
не
качалась...
Чтоб
сухари в
сумке
не мялись... --
Тимо­фей, когда
у него
болела душа,
умел
ругаться сладостно
и
сложно,
точно плел
на
кого-то,
ненавистного, многожиль­ный ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось,
и по­этому было еще "двенадцать апостолов", "осиновый
кол в бугорок", "мама
крестителя" -- много. Даже Ермолай изум­лялся:
-- Забрало тебя!
-- Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
-- Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю.
Че­го тебе
не
хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит
душа.
Да и
не понимал он. Сам не понимал. В доме дей­ствительно все есть,
детей выучил
в
институтах... Было вре­мя,
гордился, что жить умеет,
теперь тосковал
и
злился. А сторож думал про
себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: ха­пал
всю
жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
-- Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
-- Пройдет.
Не проходило.
В тот
день,
в
субботу
(он весь какой-то
вышел, день,
нараскосяк),
Тимофей
опечатал склад,
опять выпили
со
сторожем, и Тимофей пошел домой.
Домой не хотелось -- там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил
лужи. А небо
с закатного края
прояснилось,
выгля­нуло солнце. Окна в
избах
загорелись
холодным желтым ог­нем. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
Тимофей думал:
"Вот
--
жил,
подошел
к
концу...
Этот
ос­таток
в
десять-двенадцать лет,
это
уже не жизнь, а
так -- об­глоданный мосол
под
крыльцом
-- лежит, а к чему?
Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, -- тьфу!
Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь
всякими правдами
и неправдами
доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил
валиком -- рыбачил себе в удовольствие: ни горя,
ни заботы. А червей вместе
будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут -- как циркач
на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том
знакомом
переулке Поля Тепляшина. Когда-то
давно Тимофей с Полей "крутили" ..далее 

<ght -->