-- Приходилось.
А тебе не приходилось слышать,
кто
на этом
же самом
месте от живой жены с
чужой бабой миловался? Я одинокая была,
вдова, а
ты
семейный. Поганец ты...
Тимофей
еще
выпил. Вот теперь он, кажется,
все
по­нял:
жалко себя,
жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
-- Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
Поля засмеялась.
-- Чего смеешься? -- спросил Тимофей.
-- А чего мне не посмеяться?
-- Не надо... Тебе не личит -- зубы кривые.
-- А ведь когда-то не замечал...
-- Замечал,
почему не замечал, только...
Эхма!
Что ведь и обидно-то,
дорогуша моя: кому дак все
в
жизни -- и обра­зование, и оклад дармовой,
и
сударка пригожая, с сахар­ными
зубами.
А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с
гниль­цой...
--
Во змей-то! -- изумилась Поля. -- Козел вонючий. Ну-ка забирай свою
бутылку --
и чтоб духу
твоего тут не бы­ло! А
то возьму
ухват
вон да по
башке-то по умной... Умник!
Тимофей аккуратно надел
на
бутылку
железненькую
ко­сыночку, устроил
бутылку
во
внутренний
карман пиджака и,
не торопясь, пошел прочь.
Стало
вроде
малость полегче.
Но
хотелось еще
кому-нибудь досадить. Кому-нибудь
также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
Пришел
он
домой,
а
дома, в прихожей избе, склонив­шись
локотком на
стол,
сидит... Николай-угодник. По
всем описаниям,
по
всем рассказам
--
вылитый Николай-угод­ник: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек.
Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
-- Ну, здравствуй, Тимофей, -- говорит.
Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги ста­ричку. И, стараясь
тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
-- Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, ба­тюшка.
Угодник весь
как-то
встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил
пальцем.
-- Пьяненький?
-- А -- есть маленько! --
с отчаянной какой-то
весело­стью, с любовью
продолжал Тимофей. --
С
тоски
больше... не
обессудь,
батюшка.
С тоски.
Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил -- чего, думаю, теперь не
попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
-- С чего тоска-то?
--
Тоска-то? А
бог
ее знает!
Не
верим больше --
вот и
тос­ка.
В
боженьку-то
перестали
верить,
вот
она
и
навалилась,
матушка.
Церквы
позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
-- А ты веровал ли когда?
-- Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В ро­ждество Христа
славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
-- Сам-то не коммунист?
--
Откуда! Я
бы, может, и коммунистом
стал --
перед то­бой-то
чего
лукавить!
-- но был у меня
тесть -- ни дна бы
ему,
ни покрышки! -- его в
тридцатом году раскулачили...
-- Ну.
-- Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикал­ся никогда.
Угодник больше того удивился. Горько удивился.
-- Ты что, Тимофей?
--
Как на духу батюшка!
Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу
--
как понимать-то?
Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью бе­лую бородку.
-- Чего
пришел...
Да
вот
попроведать
вас, окаянных,
при­шел.
Ты,
однако, подымись с колен-то.
--
Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что,
ба­тюшка,
так вот
походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
-- Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
-- Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, ни­когда не был, так
--
заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то...
Трепач
он был,
тесть-то. Дурак
дураком. Ботало коровье.
Жил, правда, крепко. А я
середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
-- И что же он, тесть-то?
-- Отпыхтел свое, пришел. Я
его так и не видел -- далеко живем друг от ..далее 

<ght -->