тридцатилетней Анной.
Анна,
рослая,
скуластая,
добрая, любила
играть на
гармошке. Играла, а иг­рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о
чем-то думала. Анна так сказала:
-- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
-- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.
-- За кого?
-- Нашла бы какого-нибудь...
-- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
-- Это же ненормально...
-- Ничего. Нормально.
-- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
-- Не твое дело.
-- Какие ведь все уверенные, все-то они знают!
-- обо­злился Генка. --
Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не
делайте
вид, что зна­ете. Чего ради человек на
седьмом десятке
в
религию
кинул­ся? Это же не просто так. Значит,
было какое-то
потрясение душевное.
Или -- опять ложь. Притворство.
-- Зачем ему притворяться-то?
-- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
-- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. --
спросила добрая Нюра. -- У
тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?
Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
Но он
не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и
больше
занимала его. Он и правда чего-то нервни­чал. Он чуял какой-то подвох с этой
верой дяди Гриши, и это
не давало покоя. Память Генки
держала вовсе другое
про дядю Гришу:
когда тот пришел с
войны, то много пил, гу­лял,
хвастался
орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные
частушки. Вообще уж
никак не монах он по склонности души,
не монах. Монахи, насколько
пони­мал
Генка, жизнь не
любят,
а дядя
Гриша
валялся в
ней, как сытый жеребец
в
спелом
овсе.
У него
и
теперь,
у кроткого,
кулак-то
--
гиря
пудовая:
звезданет, неделю
хворать будешь.
И что,
правда,
такой уверовал в
бога?
Разве
так
можно? Ве­рующая
душа, по
мнению
Генки,
-- это
такая
душа,
кото­рая обязательно
живет
в хилом
теле,
кроме
того,
человек ве­рующий
должен
быть
немного глуп.
И
жить
просто и
одиноко. А дядя Гриша
еще и
хитрый... Как же это совместить?
И вот один раз под вечерок
Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку
водки, гитару...
-- Здорово, дядь Гриша!
-- Здорово,
--
дядя
Гриша
прищурил наметанный
глаз на оттопыренный
карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
-- Зашел поговорить.
-- Ладно.
-- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская
вы­думка-то еще?
А? Ты теперь не ходишь?
-- Нет.
-- А чего ты такой мрачный?
-- А ты чего такой... развеселый?
-- Настрой хороший. Давай выпьем.
Дядя
Гриша
внутренне
подсобрался,
шевельнул желва­ками,
насмешливо
посмотрел на
Генку... А
потом
-- как-то вовсе беспомощно -- на календарик
под
часами
в углу: с
календарика беззаботно
пялилась
красная цифирка --
вос­кресенье. Дядя Гриша искал защиты
и
спасения
хоть где-ни­будь, хоть в
чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб­нулся.
-- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не
подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?
-- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого­варивай.
--
Сейчас, сейчас...
-- Генка добыл пару стаканов, по­ставил на стол.
--
Достань закусить чего-нибудь.
Не будем
торопиться,
будем обстоятельно
ковырять души. Достань солонинки.
Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под­пол.
-- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.
Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на
дядю Гришу
и полез в подполье. Он заме­тил, что суетится и
волнуется:
это
бывало
с
ним,
когда
предстояло
петь
свои
песни
или
когда
он ..далее 

<ght -->