но ругался
беззлобно,
не грязно --
полу­чилось больше, что
он всю жизнь свою целиком отматерил -- за все, и за
то,
что
под конец пришлось
еще
сидеть и вот
так "кафыркать" и терпеливо
ждать. Но он
же
и
пони­мал, что жизнь его,
судьба, что
ли, -- это нечто
отдельное
от
него,
чем
он
управлять
не
может,
поэтому
злиться
тут
бес­смысленно, и он не злился. Он рассказал, например:
-- Пришел
с войны, из госпиталя, тут -- никого: мать
померла в войну,
так, брата убило,
отец еще до войны по­мер. А домишко,
какой был, сломали:
какую-то площадку
надо было оборудовать для обороны... под Москвой здесь...
Так? А
я на костылях -- одна нога по земле волокется.
На­нялся лед на реке
рубить. Костыли
так вот зажму
под мыш­ки, ногу эту
неподвижную
-- назад,
чтоб по
ей топором не тяпнуть, упру костыли
в ямки, наклонюсь -- и долбаю,
пока в глазах не потемнеет. А потом -- сижа: костыли под
зад, чтоб ко
льду
не
примерзнуть -- и тоже... А жил у сторожихи
одной, у
старушки.
У ей
у
самой-то... с тамбур жилья,
но уж... куда
тут
деваться. На
полу спал, из
двери
--
по полу -- холод тянет.
Маленько сосну
с вечера, а часа
в
три
просы­паюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву -- и
в
камелек. А она, сторожиха-та -- так:
глянет
выйдет и снова к себе. Один
раз проснулся -- ее
нету. Я оделся и покостылял
к забору... Только оторвал
одну доску, слышу -- бах! Аж щепки полетели от забора у меня над го­ловой --
дробью
саданула...
--
рассказывая это, синеглазый все
покашливал, и
это
делало рассказ
его жутким. А тут он,
как дошел до этого места, когда бабка
шарахнула
в
него
со­слепу, тут он засмеялся --
хотел, чтоб это выглядело
забав­но,
и мы
бы тоже посмеялись. Но -- засмеялся
и
закашлял­ся, и так,
покашливая и посмеиваясь, досказал:
-- Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала... Чуток бы
пониже взяла, аккурат бы в голову угоди­ла. Я, говорит, думала: лезет кто. А
чего там брать! Эти... заводы демонтировали и свозили,
и валили пока в кучу
-- же­лезо...
-- Ну да, у ней же инструкция!
-- Конечно. Стрелять еще умела!..
-- Она боевая была старуха, -- продолжал синеглазый ве­село, довольный,
что
заинтересовал своим рассказом;
он
во­все
не жаловался. -- Много
мне
порассказывала ночами, пока, бывало,
у камелька-то сидим. А уж к
весне мне
обще­житие дали -- легче стало.
-- Ну, и нога, наверно, стала подживать.
-- Ногу я еще года
полтора
после
этого... Главно, болеть не болит, а
двигать ей не могу.
-- Это многие тогда так, года по три с костылями хо­дили.
-- Да...
Накануне он мне
рассказал анекдот.
Он любил слушать анекдоты, смеялся
потихоньку,
когда
в
курилке
рассказыва­ли,
но
сам,
я
не слышал, чтоб
рассказывал всем.
А
тут мы ждали очередь к телефону, он меня
притиснул
в
уголок и то­ропливо, неумело рассказал:
-- Ворона достала сыр, так,
села на ветку -- и хочет уже его... это...
клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей: а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло
и говорит: теперь давай потол­куем. Тогда лиса...
Тут подошла его очередь звонить.
-- Вам, -- сказали ему.
Он
скоренько
сунул монетку в
узкий ротик
телефона-ав­томата
и стал
набирать
номер.
Он
еще машинально
улыбал­ся,
думая, наверно,
о вороне,
которая натянула нос хитрой лисе.
А
потом я звонил...
Я
говорил, а краем
глаза видел сине­глазого: он
ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался
своими
невыразимо прекрасными, ..далее 

<ght -->