нос пьесу. -- Видишь? Как
тут говорят? Навер­но, умнее
тебя писал человек.
"Так не говорят"... Это же художественный образ! Актер!..
Федор
переживал неудачи как личное
горе: мрачнел,
за­мыкался, днем с
ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
... Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
Режиссер
крутился
волчком,
метался
по сцене, показы­вал,
как
надо
играть тот или иной "художественный образ".
-- Да не также!.. Боже ты мой!
-- кричал он, подлетая
к Федору. -- Не
верю! Вот смотри. -- Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки
в карманы и
входил
развязной
походкой в "кабинет
председателя
колхоза". Лицо
у него
делалось на редкость тупое.
-- "Нам, то есть молодежи нашего
села, Иван Петрович, необходимо нужен
клуб... Чаво?"
Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхище­нием. Выдает!
А Федора
охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что
делал
режиссер,
было, конечно,
смешно,
но
совсем
неверно.
Федор
не умел
только
этого
сказать.
А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая
это, говорил деловым тоном:
-- Вот так
примерно, старик. Можешь
делать по-своему. Копировать меня
не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
Режиссер хотел на этом
смотре
широко доказать,
на что он способен. В
своем районе его считали очень талантливым.
Федору же за все его
режиссерские дешевые выходки хо­телось дать ему в
лоб,
вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно
по-своему. Раза два он
перехватил взгляд
режиссе­ра,
когда
тот
смотрел
на
других
участников,
обращая их вни­мание на игру Федора: он
с
наигранным страданием закаты­вал
глаза и разводил руками, как бы желал сказать: "Ну, тут даже я бессилен".
Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил "чаво?", но никто не смеялся.
В
этой
пьесе
по
ходу
действия
Федор
должен
был
прихо­дить
к
председателю колхоза, махровому бюрократу и воло­китчику, и требовать, чтобы
тот
начал
строительство клуба
в деревне. Пьесу
написал местный
автор и,
используя свое "знание жизни", сверх
всякой меры нашпиговал
ее
"народ­ной
речью": "чаво", "туды", "сюды" так и сыпались из уст
действующих лиц.
Роль
Федора
сводилась,
в
сущности,
к
по­ложению
жалкого просителя,
который
говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека,
которого играл.
Наступил страшный день смотра.
В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
--
Голубчики,
только не волнуйтесь! Все будет хорошо...
Вот увидите:
все будет отлично.
Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
Перед самым началом режиссер подлетел к нему.
--
Забудем
все наши
споры...
Умоляю:
погромче.
Больше
ничего
не
требуется...
--
Пошел ты!.. -- холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить
этой бессовестной пустоты и фальши в че­ловеке. Она бесила его.
Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к дру­гим.
-- ... Я уже не могу... -- услышал Федор его слова.
Всякий
раз,
выходя на
сцену, Федор
чувствовал себя очень плохо: как
будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца.
В груди становилось горячо и больно.
И на этот раз,
ожидая за
дверью сигнала
"пошел", Федор почувствовал,
как в груди начинает горячо подмывать.
В самый
последний момент он
увидел взволнованное лицо режиссера.
Тот
беззвучно показывал губами: "громче".
Это решило все. Федор
как-то странно

вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
Перед
ним сидел
лысый бюрократ-председатель.
Первые слова
Федора по
пьесе
были: "Здравствуйте, Иван Петрович.
А
я
все
насчет
клуба, ххе...
Поймите, ..далее 

<ght -->