из ковша. Потом
она дала им свежие рубахи
из сундука
и
из
сундука же достала бутыл­ку перцовки.
--
От простуды берегла... но уж нате. И не коситесь друг на друга. Вот
же
глупые-то!
Сказать
кому,
не
поверят.
Сце­пились.
Ты,
Геночка,
не
зачитался случаем? Шибко
уж
язы­кастый
да кулакастый
стал. Смотри, а то,
бывает, до
дури зачитываются -- с ума сходят. Давайте, и я
с вами пригублю
маленько. Миритесь.
Выпили втроем огневой славной перцовки... Посидели молча. Отошли.
-- Спеть? -- спросил Генка.
-- Спой, -- согласилась Нюра. -- Только понятную ка­кую-нибудь. А то
у
вас нынче не поймешь ни черта. Что за люди пошли! Живут непонятно, поют -- и
то непонятно.
-- Сказано, -- заговорил дядя Гриша, но заговорил
как-то сипло, тонко.
Прокашлялся. --
Сказано:
придет владыка мира... Сперва их четверо
придут,
потом один троих подом­нет под себя и станет единовластно
владычить.
Это и
будет
-- антихрист
шестьсот шестьдесят
шесть, три
шестерки. И
бу­дет он
владычить три с
половиной года,
но законы его будут действовать только три
года. Но перед тем как
он при­дет, он разошлет по свету своих агентов:
они
все тут пере­путают. Вот Геночка наш преподобный и есть тот самый агент.
Генка начал
было слушать про антихриста 666, но бро­сил и склонился
к
гитаре.
--
Бледно,
--
сказал
он. -- Могли бы поярче что-нибудь
выдумать. А
потому
бледно,
что нет
истинной веры.
Поэто­му и примитив
такой.
Итак,
понятную! -- объявил он. И за­пел:
То, ох, не ве-етер ветку кло-онит,
Не, ох, не дубра-авушка-а шуми-ит...
Бросил, задумался, посасывая разбитую губу.
-- Чего ж бросил-то? Хорошо ведь начал, -- сказала Нюра.
-- А возможно,
что это
не притворство у вас,
-- загово­рил Генка
из
своих
дум.
И
посмотрел
на
дядю
Гришу.
--
Возможно,
что
тут
налицо
элементарная самодеятель­ность, -- он долго и участливо смотрел на дядю. Тот
тоже глянул на
него и обиженно
отвернулся, поморщился
даже
от
Генкиного
словоблудия.
-- Пой-ка лучше, правда.
Но Генка петь больше не стал, сидел, облокотившись на гитару, смотрел в
окно.
-- Корова-то!.. Матушка ты моя, давно
уже ворота
под-деет, стоит!
--
спохватилась Нюра, увидев корову у ворот. И побежала впустить ее.
Генка и
дядя
Гриша безучастно следили, как она
про­бежала по
двору,
открыла ворота и впустила
большую ко­молую
корову. И шла с ней по двору, и
что-то ей говорила.
-- Корова, -- задумчиво сказал Генка. Непонятно, к че­му он это сказал.
Дядя Гриша все смотрел,
как
Нюра сняла с колышка вы­жаренный
знойным
июльским солнышком подойник, лов­ким коротким движением
подобрала край юбки
у
сгиба
ко­лен сзади, села
доить. В дно подойника
звонко ударили первые,
невидимые отсюда струйки
молока. И Генка мыс­ленно, как
въявь, увидел, как
бьют в
дно теплые стреми­тельные
стрелки,
как пузырится
на дне, а
новые
струйки попадают в пузырьки, они
лопаются,
и
белые капельки-брызги
летят
невысоко и обильно и стекают по бокам ведра тонюсенькими ручейками.
И скоро
там все вспенится, и струйки уже не будут звенеть, а будут втыкаться в белую
шапку
с мягким,
ласковым,
сдобным
каким-то
звуком.
Сильная
Нюра
чуть
покачивалась сидя
-- вправо-влево, вправо-влево
-- в такт,
как
двигались
руки, и под белой кофточкой с цветочками шевелились ее широкие лопатки.
--
Корова... -- еще раз в раздумье сказал Генка. -- Этой
ночью напишу
стихи. Если не затуманю голову. Давай по ма­ленькой?
-- Хватит, -- сказал дядя Гриша. -- Не хочу больше.
--
Ну и ..далее 

<ght -->