попер
на
лобастого, терпеливого:
--
А ты
думай! Думай! Он поплавит
капусту, а
волк здесь козу съест!
Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодиль­ник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый --
он
какой-то
загадочный.
Иногда
этот
человек
мне
кажется
умным,
глубоко,
тихо умным,
самосто­ятельным.
Я
учусь
у
него
спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город
тяжело спит. В такой час,
кажется, можно понять,
кому
и зачем надо бы­ло,
чтоб
завертелась,
закружилась, закричала
от
боли и ра­дости эта огромная
махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в
паркетный пол и думаешь черт
знает
о
чем.
О том, что вот -- ладили
этот
пар­кет рабочие, а о
чем они тогда говорили? И вдруг
в эту
ми­нуту, в эту
очень точную
минуту из каких-то тайных своих
глубин Лобастый произносит...
Спокойно, верно, обду­манно:
-- А денечки идут.
Пронзительная, грустная правда.
Завидую
ему. Я
только могу запоздало
вздохнуть и поддакнуть:
-- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
Но не я первый додумался, что они так вот
-- неповто­римо, безоглядно,
спокойно -- идут. Ведь
надо
прежде
мно­го наблюдать, думать,
чтобы тремя
словами -- верно и
во­время сказанными
-- поймать за
руку
Время.
Вот же
черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь,
себе) смеется.
-- Эх, да не зря бы они бежали! А?
-- Да.
Только и всего.
Лобастый отломал две
войны -- финскую и
Отечествен­ную. И, к примеру,
вся финская кампания, когда я
попро­сил его рассказать, уложилась у
него в
такой... компактный, так, что ли, рассказ:
-- Морозы стояли!..
Мы палатку натянули, чтоб для мас­кировки, а там у
нас
была
печурка самодельная. И
мы
от пу­шек
бегали туда
погреться
--
каждому пять
минут.
Я
при­шел,
пристроился сбочку,
задремал.
А
у меня
шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и
у меня
от это вот
место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
-- Убивали же там!
-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
-- Делают.
-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде­лают,
-- так три
дня до
тебя не дотронься: все болит. А
счас сделают -- в башке не гудит, и
по телу ничего не слышно.
...И вот Носатый прет на Лобастого:
-- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
Носатый
-- это не
загадка,
но
тоже...
ничего себе
челове­чек. Все
знает. Решительно
все. Везде и всем дает поясне­ния; и когда он кричит, что
волк
съест
козу,
я как-то
по-осо­бенному
отчетливо
знаю,
что волк это
сделает --
съест. Аккуратно съест, не будет
рычать, но съест. И косточками
похрустит.
-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского
нежного желудка, но не для
нашего. При чем тут трихопол, если я
воробья
с
перьями могу перева­рить! -- и таков дар у этого человека -- я
опять вижу и
слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез­ном его желудке.
Третья
бледно-зеленая
пижама --
это
Курносый.
Тот
все
вспоминает
сражения
и
обожает
телевизор.
Смотрит, при­открыв
рот. Смотрит с
таким
азартом,
с
такой
упорной
непосредственностью,
что
все ..далее 

<ght -->