провел,
как
я теперь
понимаю, тоже доволь­но неуклюжий
эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я подсел рядом, позвал:
-- Боря.
Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго
глядел... Я хотел понять: есть ли там
хоть
искра разума или он угас давно,
совсем?
Боря тоже глядел на
меня.
И
я не наткнулся -- как
это
бывает с
людьми здра­выми -- ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла­зах, ни
на
какой молчаливый вопрос,
ни на какое недоуме­ние, на что
мы, смотрящие
здравым в глаза, немедленно тоже молча
отвечаем -- недоумением, презрением,
вызы­вающим:
"Ну?"
В
глазах
Бори
всеобъемлющая,
спокойная
доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков. Мне стало не по себе.
--
Мама
пидет, --
сказал я, и стало
совсем стыдно. А
встать и уйти
сразу -- тоже стыдно.
-- Мама пидет? Да? -- Боря засмеялся, счастливый.
-- Пидет мама, пидет,
-- я оглянулся
--
не наблюдает ли кто за мной?
Это было бы ужасно. У всех как-то это легко, походя получается. "Мама пидет,
Боря!
Пидет".
И
все.
И идут
по своим
делам
-- курить, умываться, пить
лекарство. Я сидел на скамеечке, точно
прирос к ней, не отваживался еще раз
сказать: "Мама
пидет". И
уйти
тоже не мог -- мне казалось, что услышу
--
самое оскорбительное, самое унич­тожающее, что есть в
запасе у человека, --
смех в спину себе.
-- Атобус? Да?
--
Да, да
-- на автобусе приедет,
--
говорил
я и
отводил
глаза в
сторону.
--
Пивет!
--
воскликнул
Боря
и пожал
мне руку.
Хоть
ум­ри,
мне
казалось, что он издевается надо
мной. Я встал и
ушел
в
палату.
И потом
незаметно следил за Борей
--
не
смеется
ли
он,
глядя на
меня со своей
кровати. Надо осто­рожней с этим народом.
Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на
скамеечке... Сидит,
задумчиво
смотрит
перед собой.
Я
в такие минуты гляжу на него со
стороны и
упорно
думаю: неужели он злиться умеет? Устроил же скандалевич дома из-за того, что
ему не купили
розу. Расплакался, начал стулья кидать,
мать подвернулась --
мать
толканул, отца... Тогда почему же он
-- недоумок? Это вполне разумное
решение вопроса: вы­мещать
на близких досаду, мы все
так делаем. Или он не
по­нимает, что сделал?
Досаду
чувствует, а
обиду как следует причинить не
умеет...
В соседней палате объявился некий псих с длинными ру­ками, узколобый. Я
боюсь чиновников, продавцов и вот та­ких, как
этот
горилла. А они каким-то
чутьем угадывают, кто их боится. Однажды один чиновник снисходительно,
чуть
грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила
кулацкая
пуля... "Хорошо, что ри­кошетом,
а то бы...
Так что если думают,
что мы только за столами сидеть умеем, то..."
И я
напрягался изо всех сил,
всячески показывал, что верю ему, что мне очень интерес­но все это.
Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо­ре и долго, бурно
рассказывал, как
он
врезал
теще,
соседу,
жене...
Что у него паспорт
в
милиции. "Я пацан с веселой душой, я не люблю, когда они начинают мне..."
Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет.
--
Этот, дурак ваш...
дал ему
сигарету:
ешь,
говорю, слад­кая. Всю
съел!
Мы молчали. Когда вот так
вот является хам,
крупный хам, и говорит со
смехом, что он
только
что
сделал
гадость, то всем
становится
горько. И
молчат.
Молчат потому, что
разговаривать
бесполезно.
Тут надо сразу бить ..далее 

<ght -->