плеврит, и
прободная язва же­лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него
только
не было,
и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо
еще подумать. Так он говорил. Он не рабо­тал, конечно, но деньги откуда-то у
него были. У него соби­рались выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни,
над
рекой, присела задом в крутизну
берега,
а двумя маленькими глазами-ок­нами смотрела далеко-далеко
-- через
реку, в
синие горы. Была
маленькая
оградка,
какие-то старые бревна,
две
бе­резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много пови­дал на
своем
веку
(впрочем,
он
про себя не
рассказывал.
Ма­ло рассказывал) -- он очень
уж
как-то
мудрено говорил
про жизнь, про смерть...
И был неподдельно
добрый
человек. Тя­нуло к нему,
к родному,
одинокому, смертельно боль­ному. Можно
было долго сидеть на старом теплом бревне и
тоже смотреть далеко -- в горы.
Думалось не думалось -- хо­рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и
в ка­кую-то минуту -- стал ты
громадный, вольный и коснулся руками начала и
конца своей жизни --
смерил нечто драго­ценное и все
понял. Ну и что? Ну и
ладно! -- так думалось.
Бабы
замужние
возненавидели Саню с того
самого дня,
как
он
только
появился в деревне. Появился
он
этой весной, облюбовал
у цыган развалюху,
сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный.
И, разумеется, -- Саня,
потому
что --
Александр. Его даже по­баивались. И
все зря. Филя, когда бывал
у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в
ладонях теплого
еще,
сла­бого
воробья
с капельками
крови
на
сломанных
крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди --
все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
-- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
-- Пьяница,
--
поправила бухгалтерша,
пожилая уже, но еще миловидная
активистка.
Филя глянул
на нее, и
его вдруг
поразило,
что
она кра­сит губы. Он
как-то не замечал этого раньше.
-- Дура, -- сказал ей Филя.
-- Филипп!
--
строго
прикрикнул председатель
колхо­за.
--
Выбирай
выражения!
-- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил
Фи­ля, ощущая в себе
злую силу.
-- Зачем?
-- А вам какое дело?
-- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое
большее
полтора года,
ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
-- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.
-- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
-- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь.
Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
-- Так это
всегда так начинается!
-- вместе воскликнули председатель,
бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир
Наум Саранцев, сам большой любитель
"пополоскать зуб­ки". -- Всегда же начинается с малого!
--
Тем-то
он и опасен,
Филипп,
этот
яд, --
стал
разви­вать мысль
председатель,
-- что он
сперва не
пугает, а как бы, наоборот, заманивает.
Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
-- Нет.
-- А
мне
пришлось. Ехал
с
фронта, вез
кое-какое
барах­лишко: часы
"Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске
пересадка. От нечего делать пошел
на
барахолку, гляжу -- играют. В
три карты.
Давай,
говорят, фронтовичек,
опробуй
счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают
нашего брата.
Нет,
говорю,
играйте
без
меня. Да ты,
мол, опробуй! Э-э, думаю,
ну, проиграю
тридцатку... -- председатель оживился.
Его слушали, улыбались.
Филя крутил
фуражку меж колен. --
Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было,
значит, отгадать
одну карту... Он
их сперва пока­зывает,
потом у тебя
на
глазах тасует и, значит, расклады­вает тыльной стороной.
Все три. Одну тебе
надо отгадать, ту­за бубей, например. И ведь все на глазах делает,
паразит!
Вот
показал ..далее 

<ght -->