Мы все
лежали
вповал. Мы тоже побаивались
уполномо­ченного,
но
тут
ничего не могли с собой сделать -- умирали от смеха.
-- В чем дело?! -- строго спросил уполномоченный.
-- Это... собрание у нас -- насчет итогов, -- пояснил Иван Алексеич. --
С
собакой маленько комедия вышла...
--
И закричал
на нас:
-- Завтра
же
убрать этого блохастого!..
-- Я вижу, что комедия, а не собрание. Может,
рано весе­литься-то?! --
спросил у нас уполномоченный. -- Может, на­оборот, плакать надо?!
Мы постепенно затихли. Вот теперь, кажется, будет "на­качка" настоящая.
Но уполномоченный
почему-то
отменил
собрание.
Неожиданно добрым
голосом
сказал:
-- Ладно: поработали, посмеялись -- идите спать.
Спали мы в доме на нарах. Долго еще не могли успокоиться
в тот
вечер,
вспоминали
Борзю,
Ивана
Алексеича, хо­хотали
в
подушки.
Иван
Алексеич
беседовал
у огонька с уполномоченным... Раза два он входил к нам и
сердито
шипел:
-- Вы
будете спать?
Опять
завтра
не добудишься!.. Оглоеды.
Хоть бы
человека постеснялись.
Потом уполномоченный уехал.
Мы один за другим проваливаемся в сон...
Когда я -- позже
других, последним,
наверно, -- выхожу до
ветра, уже
светит луна и где-то близко вскрикивает ночная птица.
Председатель сидит у
костра,
тихонько
звякает ложкой
об алюминиевую
чашку
--
хлебает затируху.
Протез его отстег­нут,
лежит
рядом...
Худая
култышка как-то
неестественно
бе­леет
на
траве.
Иван
Алексеевич
часто
склоняется
и дует на
нее -- видно, до
боли натрудил за
день, теперь она,
горячая, отдыхает.
А вокруг тепло
и ясно; кто-то высоко-высоко золотыми гвоздями пришил к
небу
голубое
полотно,
и
сквозь него сквозит, льется нескончаемым потоком
чистый, голубовато-белый легкий свет.
И
все вскрикивает
в согре
какая-то ночная птица --
зо­вет, что
ли,
кого?
Бык
Одно время работал я на табачной плантации, на табачке, у нас говорили.
Поливал табак.
Воду надо было возить из согры.
Как
только солнце подымалось, мы запрягали
в
водовоз­ки быков и весь
день возили воду.
Бык у меня был на редкость упрямый и ленивый. Сбруя -- веревочная, то и
дело рвется.
Едешь
на взвоз, бык
поднату­жится -- хомут
пополам.
А
бык
шагает дальше. А я с бочкой посередь дороги стою. Догоняю быка, заворачиваю,
кое-как
связываю хомут,
запрягаю, и с грехом пополам
выезжаем
на
взвоз.
Несколько раз он меня переворачивал с
бочкой.
Идет, идет по
дороге, потом
ему почему-то захочется свернуть
в сторону. Свернул -- бочка
набок. Я
бил
его чем попало. Бил и плакал
от злости. Другие ребята по полтора трудодня в
день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком.
Я
бил
его,
а он спокойно
стоял и
смотрел
на меня большими глупыми
глазами. Мы ненавидели друг друга.
Один
раз -- после обеда -- надо запрягать, моего
быка
нет.
Бригадир
Петрунька Яриков, косой маленький мужик, орет на меня:
--
Куда
же он у
тебя девался-то, мать-перемать?! В зем­лю,
что
ли,
провалился?
Я ополекал все
закоулки, все укромные места --
нет бы­ка. Ну,
думаю,
только бы мне найти тебя, змей, я тебе покажу
Нашел в просе -- лежит, отдувается в холодке. Я прямо с разбегу сапогом
ему в морду. Как он мэкнет, как
вскочит
да как даст мне под зад! Я отлетел
метра
на
три
и подумал, что я
уже мертвый. А
он раскорячил ноги, нагнул ..далее 

<ght -->