--
Может, подбежим,
сынок? Оно скорей дело-то будет. А то Таля бы там
не проснулась...
-- Давай.
И вот мы трусим по улице. Мне смешно, как вязка -- точно большой темный
горб -- подскакивает на маминой спине.
Райка мыкнула, услышав
нас... Я распустил свою
вязанку и
бухнул ей в
ноги большую охапку. Райка мотнула головой и захрумтела вкуснейшим сенцом.
-- Ешь,
милая, ешь, --
говорит
мама.
--
Ешь, родимая. -- И чего-то
всплакнула и тут же вытерла слезы и сказала: -- Ну, пошли, Вань, а то Талюха
там... Дело сделали!
Таля спит! Даже не пошевельнулась, пока мы шумно и весело раздевались и
залезали на печку.
"Здорово, Вий!" -- сказал я про себя и посмотрел вниз, в дальний темный
угол.
Весны-то мы кое-как дождались,
а вот Райки у нас не стало... У
меня и
теперь
не
хватает
духу
рассказать
все
по­дробно.
У
нас
уж
в
избе
раскорячился
теленочек
--
телоч­ка!
--
цедил
на
соломенную
подстилку
тоненькую бесконеч­ную струйку Мы ели картошку и запивали молочком.
Сена,
конечно,
не хватило.
А
уж
вот-вот две недели --
и
выгонять
пастись.
Только
бы
эти
две
недели
как-нибудь...
Мама
выпрашивала
у
кого-нибудь
по малой вязанке, но
чего там!
Райке теперь много надо: у ней
теперь молоко.
И мы ее выпускали
за ворота, чтобы она
подбирала по улице:
может,
где
клочок
старого
вытает или
повезут возы на колхозную ферму
и
оставят на плетнях... Иногда оставляют на кольях по доброй горсти. Так она у
нас и
ходила.
А
где-то,
видно,
за­брела в
чужой двор,
пристроилась
к
стожку... Стожки еще у многих стояли: у кого мужики в доме, или кто по блату
до­стал
воз, или кто купил, или... Бог их там знает. Поздно
вече­ром Райка
пришла к воротам, а у ней
кишки из
брюха висят, тащатся за ней:
прокололи
вилами.
Вот... Значит, надо ждать телочку,
пока она вырастет. На­звали ее тоже
Рая.
Жатва
Год,
наверное, 1942-й. (Мне, стало быть, 13
лет.)
Лето, страда. Жара
несусветная. И нет никакой возможности спря­таться куда-нибудь от этой жары.
Рубаха на спине накали­лась и, повернешься, обжигает.
Мы жнем с Сашкой
Кречетовым. Сашка старше, ему лет 15-16, он сидит "на
машине" -- на жнейке (у нас говори­ли
--
жатка).
Я -- гусевым. Гусевым --
это вот что:
в жнейку впрягалась тройка, пара коней по бокам дышла
(водила
или водилины), а один, на
длинной постромке,
впереди,
и на нем-то в седле
сидел обычно
парнишка
моих лет, направляя пару тягловых -- и,
стало быть,
машину -- точно по срезу жнивья.
Оглушительно,
с
лязгом,
звонко
стрекочет
машина,
машет
добела
отполированными
крыльями (когда смотришь на жнейку
издали, кажется, кто-то
заблудился
в
высокой ржи
и
зовет руками
к себе); сзади
стоячей полосой
остается висеть золотисто-серая
пыль. Едешь, и на
тебя все время наплывает
сухой, горячий запах спелого зерна, соломы, нагретой травы и пыли -- прошлый
след,
хоть
давешняя
золотистая
полоса и
осела,
и сзади
поднимается
и
остается неподвижно висеть новая.
Жара жарой, но еще смертельно хочется
спать: встали чуть свет, а время
к
обеду. Я то и
дело засыпаю в седле, и тогда не приученный
к этой работе
мерин сворачивает в хлеб -- сбивает стеблями ржи паутов с ног. Сашка орет:
-- Ванька, огрею!
Бичина ..далее 

<ght -->